Как-то в прошлой жизни Женя приезжала в гости, привезла с собой тапочки, да и забыла их. И вот они стоят под вешалкой, превращаясь постепенно в «пепел Клааса», который стучит в мое сердце.
Моя первая жена, проходя мимо, старается отвести взгляд от этих тапочек, а если бросает все же на тапочки взгляд, то принимается плакать и писать Жене в тюрьму очередное письмо про то, что мы помним ее, любим и ждем, когда она выйдет на свободу. И мне кажется, до сих пор не может поверить, что в тюрьме на этот раз оказался не героический, но не знакомый лично Алексей Навальный, не профессиональный политик Илья Яшин (где же и быть теперь оппозиционному политику, как не в тюрьме?), а наша Женя, поэтесса, режиссерка и подруга.
Поверить в посадку Жени Беркович было трудно. Не верила прежде всего сама Женя. Друзья-пессимисты задолго до ареста говорили ей «уезжай», но нет, она не верила.
Когда Женю все же посадили и я в какой-то колонке назвал это арестом, на меня обрушились буквально все, кто любит Женю и желает ей добра.
Дескать, не надо называть содержание под стражей арестом, это еще не арест, еще есть надежда. А когда я говорил, что нет надежды, друзья обрушивались на меня с упреками, что я, дескать, нормализую тюремное заключение и тем самым как бы соглашаюсь с ним.
Но нет надежды.
Нет никакой надежды, что путинский режим перестанет жрать людей. Просто он жрет их пока довольно медленно, но не знаю, как в вашей ленте новостей, а в моей сообщения об арестах приходят каждый день. И все чаще приходят сообщения об аресте знакомых, людей, от которых у меня в доме остались какие-то артефакты, что-то на память, что-то, что лежит тихонько и превращается мало-помалу в «пепел Клааса».
В молодости, на рубеже веков мне казалось, эпоха ГУЛАГа прошла, что наши главные книги больше не будут про тюрьму. Но нет, ГУЛАГ продолжается, просто не раскрутил еще свой маховик до сталинской амплитуды. Наши главные книги опять будут про тюрьму, и наши стихи, и наши песни. Бывший московский министр культуры Александр Кибовский напрасно надеется, что новое поколение русских художников взрастет на украинском фронте из пламенных патриотов, читай убийц. Не-е-ет, оно взрастет в тюрьмах, как всегда, как было век за веком, насколько нам хватает памяти о русской культуре — от протопопа Аввакума через Чернышевского и Достоевского до Мандельштама и Бродского.
Русская культура сидит в тюрьме, растет из тюрьмы, говорит о тюрьме, отравлена тюрьмой, и не было никогда никакой другой русской культуры, и боюсь, что не будет. Даже те авторы, которые тюрьмы счастливо избежали (например, Толстой или Галич), все равно посвятили тюрьме добрую треть своего творчества. Иногда я думаю, что у всякой великой культуры есть свой лейтмотив: греческая про судьбу, американская про свободу, французская про любовь, русская — про тюрьму.
Незадолго до ареста режиссерка Евгения Беркович всерьез собиралась поставить спектакль в одной из московских тюрем с непрофессиональными артистами-заключенными. Умом в возможность своей посадки не верила, но безошибочным художественным чутьем — прозрела.
