Менеджмент ярости и коллективное посттравматическое стрессовое расстройство

От философа обычно ждут стоической позиции «над дракой» в духе «не плакать, не смеяться, но понимать». Это, конечно, взгляд варварский и неверный. Начать с гераклитовского «война — отец всего» (этот афоризм обязателен для цитирования у российских философствующих бряцателей оружием). Конечно, греческий polemos следует толковать расширительно, как конфликт, борьбу, противоречие, спор, полемику, диалог.

Не только история вообще, но и история мысли и знания пронизана борьбой. Нам она все больше предстает не чередой заблуждений, и не процессом накопления частичных истин на пути к (достижимой или нет) абсолютной, а историей острых споров.

Философ-на-троне

Примечательным образом бесстрастно-понимающая «мудрая» позиция, которую часто ждут от философа, должна бы по идее быть вменена скорее государству. От государства следовало бы ожидать модерирования и нейтрализации противоречивых и конфликтных интересов разных групп и индивидов. Две эти позиции пересекаются в идее «философа-на-троне»: правитель, постигший Идеал, воплощает его на Земле, устанавливая гармонию среди граждан — в той мере, в какой он философ. Эта широко известная идея Платона является лишь элементом его куда более сложной, на разные лады толковавшейся и оспаривавшейся политической философии.

В частности, она содержит преломление древнего принципа единства микро- и макрокосмосов, а именно идею соответствия структуры души и структуры государства. Сначала Платон довольствуется делением души на разумную и неразумную части, но потом развивает трехчастную схему: верховодит душой разум, ему противостоит начало желающее, испытывающее потребности; соединяет-разъединяет же их thumos — весьма неоднозначное промежуточное начало: страстное, пылкое, честолюбивое, гневливое, завистливое, яростное, ярое. Оно хоть и ближе по природе началу желающему, но обслуживает и поддерживает ведущее разумное начало. Ярое начало души отвечает и за столь необходимое гражданину мужество (andreia).

В полисе-городе этим трем частям соответствуют разумные правители (только они способны печься об обществе в целом), преследующий свои корыстные интересы демос (он составляет большинство) и стражи порядка (читай: силовики) между ними. Стражи — яростное начало — должны подчиняться разумным правителям. Они должны быть кроткими со своими гражданами и грозными для неприятеля, иначе они погубят сами себя быстрее, чем это сделает неприятель. Стражи должны и стремиться к мудрости, это стремление — залог того, что они буду служить разуму правителей, а не просто правителям. Увы, этот идеал подвержен угрозе вырождения. Одна из его форм — тимократия, когда ярый thumos начинает преобладать над разумом. Тогда на руководящие должности ставят не мудрых, простосердечных и прямых людей, а тех, что яростны духом, и тех, что попроще, рожденных скорее для войны, чем для мира, ведь такое государство будет вечно воевать (Государство 547e-548a).

Конечно, платоновское изображение политизированной психологии или психологизированной политики может сегодня служить разве что притчей, намеком-добрым-молодцам-уроком, настолько изменилось представление о государстве и обществе со времен Платона — и разошлось с его пониманием.

Нет ярости — будет ненависть

Главное, что мы знаем теперь о «правителях», — что они далеко не всегда разумны. Иногда, наоборот, «город» попадает в заложники к безумию правителей. И мы хорошо знаем один такой город. В этом городе стражи назначили себя правителями, а яростное начало пытается заменить собой все гражданские добродетели.

Еще в 1933 году И. Ильф и Е. Петров (в рассказе «Для полноты счастья») могли высмеять завклубом, внесшего в квартальный отчет пункт: «Поднято ярости масс — 3». Всего через восемь лет выражение «ярость благородная» из песни на стихи В. Лебедева-Кумача станет символом, резюмирующим эмоциональный ответ народа на нацистскую агрессию.

Задним числом очевидно, что весь отвратительно-официозный культ Великой отечественной войны последних десятилетий, за которым закрепилось не очень элегантное, но меткое слово «победобесие», был культурно-идеологической артподготовкой готовившейся в отнюдь неразумном разуме правителя преступной и самоубийственной авантюры. Его мечтой было быстренько справиться силами воинов-стражей, а уж если не получится, возбудить в демосе хоть какое-то подобие thumos, «ярости благородной». Но деполитизированная и апатичная масса подданных безмолвствует. Ярость поднимается только у пропагандистов как раз по поводу того, что у народа она не поднимается. Даже вторжение на «их» территорию породило у граждан РФ, даже самых лояльных, вместо «ненависти к захватчикам» — равнодушие с виноватым привкусом: мы хотели хапнуть, получили по шапке, чё уж тут жаловаться.

Но для путинского режима задача менеджмента ярости актуальна как минимум начиная с полной утраты легитимности в ходе пресловутой рокировки 2011 года. Конечно, и до этого ельцинское «назначение» служило слабым основанием легитимности (как-как? выбирать президента? это что-то из сайенс фикшн или из заморских новостей?). Но вся пропаганда сверху и самотек снизу сошлись тогда в запросе на сильную руку, он и стал заменой счастия, сиречь легитимности.

Общий же итог почти четверти века у власти (глубокая посадка на нефтяную иглу, разгром институтов гражданского общества, усугубляющийся финансовый перекос в пользу хорошеющей столицы и в ущерб нищающим провинциям) диктовал необходимость канализировать латентное недовольство. Ярость надо было срочно конвертировать в ненависть. Дело было только за объектом.

Всё новые объекты ненависти

Я отношусь к тем, кто (разумеется, на основе своего сугубо субъективного и ограниченного опыта) убежден, что никакого особо выраженного отрицательного отношения к украинцам и Украине на бытовом уровне в России не было вовсе. Злоба, которой брызжет российский телеэкран, отражает скорее заказ на гонзо-журналистику и гонзо-экспертизу, спекулирующих на том, что обсуждение, скажем, социальной политики поднимает ярость масс как-то меньше, чем призывы взять Прагу или испепелить Вашингтон. По отношению к Украине видно, что эта ненависть — результат спешно написанных методичек и сиюминутных модификаций партийной линии. Сперва целью ставилось избавить любимый братский украинский народ от западных марионеток-нарконацистов, узурпировавших власть. После встреченного сопротивления был спущен заказ на истерическую ненависть к украинскому народу. Знаю, что это мнение непопулярно в том числе у украинских коллег, но считаю, что Украина сыграла роль переменной: если не с высоких трибун, то из уст ястребов то и дело упоминаются и Балтия, и Казахстан, и Грузия, и Молдова, и Польша, и Берлин-Париж-Лондон, все за-три-дня.

Ненависть отнюдь не является российским ноу-хау: другие партии и руководители тоже строят на ней свое политическое кредо вместо того, чтобы оберегать от нее группы граждан, которые могут стать ее жертвами. Россия, совершенно в оруэлловском духе, пытается представить, будто она «всегда воевала с Западом»: Великая отечественная война в этой больной оптике предстает героической борьбой России против объединенного Запада во главе с Гитлером. Украина теперь тоже изображается вечным врагом. Но список «вечных» объектов ненависти, особенно внутренних, приходится пополнять новыми: как-то с трудом проходит у тупого демоса идея, что «мы всегда ненавидели» Пугачеву, Макаревича и Акунина.

Нас уже не удивляет, что государство и его пропагандистские службы прямо нарушают собственный уголовный кодекс, а именно ст. 282. Они и здесь отзеркаливают, судят оппозиционеров по этой статье за несогласие с их политикой, тогда как эта политика и состоит прежде всего в «разжигании ненависти». Люди, не согласные с линией правительства, теперь становятся не просто оппозицией, которую приходится (как в любом демократическом обществе) «терпеть», «толерировать», а отбросами, которых можно лишить конституционных прав (быть избранными, а скоро, возможно, и избирать — при всей бессмысленности этой операции в РФ).

Другой новый объект ненависти — уехавшие. Общественное мнение, соцсети, словом, немногочисленные еще оставшиеся ошметки гражданского общества активно подыгрывают режиму в этой ненависти, тем более что это одна из немногих тем, на которые можно ненавидеть «свободно»: в этой ненависти и себе, и гражданам государство предоставляет полную свободу слова. Сейчас можно свободно, в духе античной парресии, выражать свое отношение к украинской коррупции и нацизму, к западному капитализму-либерализму-неоколониализму, вообще к декадентскому и извращенному Западу, к его дышащей на ладан демократии, к пятой колонне, к уехавшим… У этой ненависти, правда, не всё последовательно: некоторых уехавших (например, айтишников) хотелось бы заманить обратно, сволочей таких; центральноазиатских мигрантов хочется одновременно выдворить откуда понаехали и загнать в окопы, то есть одновременно очистить от них стройные славянские ряды и убивать ими братьев-славян…

Заказанная сверху ненависть интериоризируется далеко не каждым, и далеко не каждый себе в ней признаётся. У многих она отзывается ответкой заказчику: само руководство страны становится объектом ненависти, пока что латентной и молчаливой. И у каждого ненависть входит в более сложный эмоциональный комплекс: здесь и страх, и ужас, и стыд, и сочувствие жертвам, и безнадежность, и всё-таки надежда, и вина, и вытеснение вины… И всё это в разных пропорциях: сегодня всякий чувствует себя обойденным, а то и оскорбленным, если в некоем обобщенном описании положения дел он не находит точного описания своей ситуации и своего уникального эмоционального букета.

Когнитивные расстройства общества

В целом, если такие обобщения оправданны, едва ли будет преувеличением сказать, что страна вступает в фазу тяжелого коллективного посттравматического стрессового расстройства. Убийства и насилие со стороны возвращающихся героев СВО — это лишь видимая вершина айсберга. Банальными стали когнитивные расстройства или, попросту, неспособность проследить элементарные причинно-следственные цепочки (украинцы нас прям не любят, чего это они?), инверсии-отзеркаливания (сами сбили боинг — инсценировали Бучу, а мы виноваты! или: это они в Донбассе ужасы устраивали, а мы, добрые мстители, восстанавливаем справедливость).

Многие жалуются, что временами «не вывозят». Зато некоторые легко «вывозят других»! В соцсетях разыгрываются острые дебаты с оскорблениями — на тему кто правильно, а кто неправильно чувствует, какие эмоции кто должен испытывать, как правильно сострадать и кому, кто имеет право сострадать, а кто еще не дорос. Взаимный контроль за эмоциями стал использовать эмоцию другого как аргумент: задело? видать, правда. Не все употребляют клоачные «рвет пердак», «бомбит пукан» et alii, но многие прибегают к тому же приему: чьи-то слова или поступки вызывают твое негодование? значит (!), это были правильные слова или поступки; Запад негодует? значит, правильно мы по торговому центру жахнули!

С крахом изначально планировавшегося блицкрига предсказуемо возник феномен, который можно назвать шебекинским синдромом. Шебекино и соответствующий район Белгородской области стали первой территорией РФ, прямо затронутой войной (первые жертвы в октябре 2022 г., интенсификация обстрелов с мая 2023 г.). Стали гибнуть мирные жители. Вдруг определенное русскоязычное общественное мнение всколыхнулось. Заговорили о гуманизме, вспомнили, что все человеческие жизни равноценны (заодно стали уверять, что они всегда так думали), что граждане не должны платить жизнями за решения политиков, решили, что войны войнами, а смерть гражданских недопустима, стали упрекать украинцев (!) в недостатке эмпатии.

Вопрос: «А нас-то за что?» — на деле бывает разный. У одних он прямолинейный: плохих надо уничтожать, но мы же хорошие, поэтому нас-то за что? У других чуть более сложный: мы на стороне добра, они на стороне зла (ну, допускаем, что пропаганда нам врет, будто они на стороне зла, «но всё-таки!»), поэтому нас-то за что? У третьих логика еще чуть изощренней: украинцы не должны убивать наше мирное население, иначе чем они тогда отличаются от Путина? да они хуже Путина!

Любопытный случай составляет пацифизм, приливы которого обычно сопровождают обострения шебекинского синдрома. Если государство не хочет умиротворять, то за это берутся граждане, часто не осознавая всех обертонов этой позиции. Она преемствует официозно-фальшивому советскому миролюбию и воплощает как бы пороговую фронду: хотя слово «мир» и запрещено наравне со словом «война», но официально РФ вроде хочет переговоров, а это воинственные укры на них не соглашаются; но разве пацифизм не означает прежде всего мира Украине? Вместе с тем пацифизм — это и призыв легитимировать результаты международного разбоя, и возможность получать почетные «виктимные» тумаки со всех сторон.

Из априорной равноценности человеческих жизней никак не вытекает, что «мы все одинаковы» и что агрессор равен жертве. Человеку, открывшему стрельбу по прохожим, убившему и ранившему несколько человек и в свою очередь раненному в перестрелке, тоже больно. Каждому хватит эмпатии почувствовать его боль. И всё же было бы странно сострадать с ним в той же мере, что и с его жертвами под тем предлогом, что «человеческие жизни равноценны».

Война надолго развела действительно близкие народы. Украинцы и россияне антропологически стремительно расходятся. Уже до войны их политический опыт был крайне разным, а сейчас он и вовсе во многом противоположен. Эти галактики разбегаются прежде всего как «политические нации» и, далее, как нации «культурные» и «эмоциональные». От гигантского экономического, человеческого и психического урона, причиненного Россией, Украина будет восстанавливаться тяжело, но с ясными перспективами, с чувством своей правоты и колоссальным потенциалом резильентности.

У России ситуация иная. Чем дольше она будет делать вид, что всё в порядке, что «всё идет по плану», тем более жестоким станет похмелье. Как говорил, падая с девятого этажа, персонаж одного фильма: пока всё идет нормально.